Неточные совпадения
Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она
умрет в той
вере, в какой родилась.
Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она
умирала с непоколебимою
верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют
умирать в ней за святую
веру.
Пусть видят все, весь Петербург, как милостыни просят дети благородного отца, который всю жизнь служил
верою и правдой и, можно сказать,
умер на службе.
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два года в тюрьме, был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный брат
Веры Петровны и муж Марьи Романовны
умер на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
—
Вера — молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты
умираешь, сходишь с ума по мне — я всему поверю, всему — и тогда…
— Надо! Он велит смириться, — говорила старуха, указывая на небо, — просить у внучки прощения. Прости меня,
Вера, прежде ты. Тогда и я могу простить тебя… Напрасно я хотела обойти тайну,
умереть с ней… Я погубила тебя своим грехом…
В камине свил гнездо филин, не слышно живых шагов, только тень ее… кого уж нет, кто
умрет тогда, ее
Веры — скользит по тусклым, треснувшим паркетам, мешая свой стон с воем ветра, и вслед за ним мчится по саду с обрыва в беседку…
— Ты прелесть,
Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! — Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и не
умирать от любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает…
— Я уеду,
Вера, — сказал он вслух, — я измучен, у меня нет сил больше, я
умру… Прощай! зачем ты обманула меня? зачем вызвала? зачем ты здесь? Чтоб наслаждаться моими муками!.. Уеду, пусти меня!
«Влюблена! в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это было? Дай Бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она
умерла бы покойно, если б
Вера вышла за него замуж.
— Я
умру, я знаю! только бы скорей, ах, скорей! — говорила
Вера, ворочая лицо к стене.
— Не знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или
умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить… Дай,
Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
— Что я могу сделать,
Вера? — говорил он тихо, вглядываясь в ее исхудавшее лицо и больной блеск глаз. — Скажи мне, я готов
умереть…
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я
умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки
Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны
Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора:
Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее
умерла,
умирает, по словам ее («а она никогда не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей
веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и
умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
Я в своей комнате перед обедом все думала, что лучше
умереть, чем жить, как я живу теперь, и вдруг, за обедом, Д. говорит: «
Вера Павловна, пьем за здоровье моей невесты и вашего жениха».
Если бессмертник
умрет, то потому, что потеряет
веру.
Впоследствии «простая»
вера разлетелась, и в моем воображении вставала скромная могила: жил, надеялся, стремился, страдал и
умер с мукой в душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
Вера в естественное бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна; для этой
веры не может быть никакой задачи жизни и самое лучшее поскорее
умереть, смертью отделить душу от тела, уйти из мира.
Что Христос
умер на кресте смертью раба, что Правда была распята, — это факт, который все знают, который принуждает и насилует, его признание не требует ни
веры, ни любви; этот страшный факт дан всему миру, познан миром.
Вера Лебедева, впрочем, ограничилась одними слезами наедине, да еще тем, что больше сидела у себя дома и меньше заглядывала к князю, чем прежде, Коля в это время хоронил своего отца; старик
умер от второго удара, дней восемь спустя после первого.
«Ой, говорят,
умру! эка штука: бывало, в два дни в Волочок-от не доедешь, а теперь, гляди, в девять часов, эко место уехали!» А они, смею вам объясниться, в старой
вере состоят-с!
Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша
вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все
умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут
умирать.
— Он
умер? — спросила
Вера.
— Я готов, — сказал он, — и завтра вы обо мне ничего не услышите. Я как будто бы
умер для вас. Но одно условие — это я вам говорю, князь Василий Львович, — видите ли, я растратил казенные деньги, и мне как-никак приходится из этого города бежать. Вы позволите мне написать еще последнее письмо княгине
Вере Николаевне?
— Да,
умер. Я скажу, что он любил тебя, а вовсе не был сумасшедшим. Я не сводил с него глаз и видел каждое его движение, каждое изменение его лица. И для него не существовало жизни без тебя. Мне казалось, что я присутствую при громадном страдании, от которого люди
умирают, и я даже почти понял, что передо мною мертвый человек. Понимаешь,
Вера, я не знал, как себя держать, что мне делать…
Наконец он
умирает, но перед смертью завещает передать
Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов — наполненный его слезами…
Когда боги становятся общими, то
умирают боги и
вера в них вместе с самими народами.
Вот тетенька
Вера Михайловна, которая из милости жила в головлевской усадьбе у братца Владимира Михайлыча и которая
умерла «от умеренности», потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым поленом дров, употребляемых для отопления ее комнаты.
«А что же мне нужно? и что это такое я отыскиваю?.. Какое зачало? Какой ныне день?» — соображает Ахилла и никак не добьется этого, потому что он восхъщен отсюда… В ярко освещенном храме, за престолом, в светлой праздничной ризе и в высокой фиолетовой камилавке стоит Савелий и круглым полным голосом, выпуская как шар каждое слово, читает. «В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово». — «Что это, господи! А мне казалось, что
умер отец Савелий. Я проспал пир
веры!.. я пропустил святую заутреню».
Прежний Матвей уже
умер, и
умер Дыма, и
умерла ваша прежняя
вера, и сердце у вас станет другое, и иная душа, и чужая молитва…
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить,
умрёт в трактире под столом, а то — под забором, в луже грязной. Дядя мой говаривал, бывало: «Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он, знаете —
вера есть такая, бегуны — бегают ото всего? Так и пропал без вести: это полагается по
вере их — без вести пропадать…
Он был искусный вождь во брани,
Совета муж, любитель муз,
Отечества подпора тверда,
Блюститель
веры, правды друг;
Екатериной чтим за службу,
За здравый ум, за добродетель,
За искренность души его.
Он
умер, трон обороняя.
Стой, путник! стой благоговейно.
Здесь Бибикова прах сокрыт.
Солдатам-то просто и задуматься некогда, — так и
умирают, посмеиваясь, за матушку за Русь да за
веру!..
Темно-голубые небеса становились час от часу прозрачнее и белее; величественная Волга подернулась туманом; восток запылал, и первый луч восходящего солнца, осыпав искрами позлащенные главы соборных храмов, возвестил наступление незабвенного дня, в который раздался и прогремел по всей земле русской первый общий клик: «
Умрем за
веру православную и святую Русь!»
— Неужели,
умирая за
веру христианскую и желая стяжать нетленное достояние в небесах, мы пожалеем достояния земного?
— Отдаем все наши имущества!
Умрем за
веру православную и святую Русь! — загремели бесчисленные голоса. — Нарекаем тебя выборным от всея земли человеком! Храни казну нижегородскую! — воскликнул весь народ.
В полминуты отряд Милославского переправился через Москву-реку и при громких восклицаниях: «
Умрем за
веру православную и святую Русь!» — помчался на место сражения.
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «
Умрем за
веру православную и святую Русь!» — не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
Так, граждане нижегородские! я
умер бы, благословляя господа, допустившего меня пролить всю кровь за
веру православную.
— И ты, сын Димитрия Милославского, желаешь, наряду с бессильными старцами, с изувеченными и не могущими сражаться воинами, посвятить себя единой молитве, когда вся кровь твоя принадлежит отечеству? Ты, юноша во цвете лет своих, желаешь, сложив спокойно руки, смотреть, как тысячи твоих братьев,
умирая за
веру отцов и святую Русь, утучняют своею кровию родные поля московские?
Быть может, ты поймешь тогда, что присяга, вынужденная обманом и силою, ничтожна пред господом и что
умереть за
веру православную и святую Русь честнее, чем жить под ярмом иноверца и носить позорное имя раба иноплеменных.
— Князь Димитрий! — сказал Мансуров, — и ты, Мурза Алеевич Кутумов! не забывайте, что вы здесь не на городской площади, а в совете сановников нижегородских. Я люблю святую Русь не менее вас; но вы ненавидите одних поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть мечом и
умирать за
веру православную.
Это тот, кто отдал бы тысячу жизней за то, чтоб воскликнуть вместе с другими: «
Умрем за
веру православную и святую Русь!» Несмотря на приглашение боярина Истомы, который, заливаясь слезами, кричал громче всех: «Идем к матушке Москве!» — Юрий не хотел подойти вместе с ним к Лобному месту.
Над ним вспыхнуло и растет опаловое облако, фосфорический, желтоватый туман неравномерно лег на серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь город не кажется разрушенным огнем и облитым кровью, — неровные линии крыш и стен напоминают что-то волшебное, но — недостроенное, неоконченное, как будто тот, кто затеял этот великий город для людей, устал и спит, разочаровался и, бросив всё, — ушел или потерял
веру и —
умер.
Львов. Меня возмущает человеческая жестокость…
Умирает женщина. У нее есть отец и мать, которых она любит и хотела бы видеть перед смертью; те знают отлично, что она скоро
умрет и что все еще любит их, но, проклятая жестокость, они точно хотят удивить Иегову своим религиозным закалом: всё еще проклинают ее! Вы, человек, которому она пожертвовала всем — и
верой, и родным гнездом, и покоем совести, вы откровеннейшим образом и с самыми откровенными целями каждый день катаетесь к этим Лебедевым!
Он был человек гордый и благородный и
умер с стоическим спокойствием, которое дали ему всегда жившая в протозановском роде
вера в бога и непоколебимая уверенность в благоразумии и твердости княгини Варвары Никаноровны.
Граф ничего не приводил в опровержение этого мнения: он, по-видимому, и сам разделял опасение попасть в ад, но только он не мог переменить
веры, потому что имел такой взгляд, что честный человек обязан жить и
умереть в той религии, в какой он родился.